На исходе дня, когда солнце в Берлине выглядывает на прощанье из-под настила облаков, выстреливая косыми лучами по Август-штрассе, тогда Маша Калеко, зажмурившись, останавливается ненадолго и наслаждается обволакивающим кожу теплом.
Её рабочий день всегда заканчивается ровно в 16:00. Она сбегáет вниз по лестнице Службы соцобеспечения рабочих еврейских организаций, где работает последние пять лет, и распахивает дверь. Маша Калеко, в девичестве Энгель, стоит просто так, греется, давая мыслям кружить, прислушивается к отдалённому щебету трамваев, грохоту повозок, гружёных пивными бочками, гомону детворы на задних дворах Еврейского квартала, окружающего Александер-плац и к выкрикам разносчиков вечерних газет. Но затем она прикрывает и уши и растворяется в бархатном тепле светила. Солнца скрывается за высокими зданиями Фридрих-штрассе. Парочка запоздалых лучей ещё искрится на золотом куполе синагоги на Ораниенбургер-штрассе. Наконец наступают сумерки. Но Машу Калеко, которой сейчас двадцать два, влечёт не домой, а в «Романское кафе».
Сидя там, она вплетает в дебаты свой звонкий голос, который так виртуозно орудует берлинским диалектом. Курт Тухольский, Йозеф Рот, Рут Ландсхофф — все сдвигают стулья поближе, когда появляется Маша Калеко, все влюблены в её кудри, её всеведущий смех, её человеколюбивый юмор, наполняющий светом карие глаза. Следом за ней в «Романское» частенько приходит её муж, неразговорчивый Саул, учёный до мозга костей — очки в круглой оправе, редкие волосы, худой как щепка журналист с учёной степенью, пишущий для «Йудише рундшау», преподаватель древнееврейского — и без памяти влюблённый. Он замечает взгляды других мужчин, обращённые к его пылкой молодой супруге, он видит, с каким удовольствием его неуёмная Маша притягивает эти взгляды. И вот, пока другие разливают первую бутылку вина, молчаливый Саул заказывает чашку чая и делается с каждой минутой чуть молчаливее. Через какое-то время он вежливо просит его простить, надевает шляпу, берёт портфель, шлёт прощальный поклон и идёт домой.
Когда поздним вечером Маша появляется в их общей квартире на бульваре Гогенцоллернов в районе Темпельхоф, он уже спит. Она наблюдает за ним, всматривается в его степенные черты, которые колеблются в ритме дыхания. Она идёт к кухонному столу, берёт бумагу и карандаш — а затем Маша Калеко пишет ему небольшое романтическое стихотворение — одно из самых знаменитых среди когда-либо написанных: «Ты — мой единственный причал, / А те, другие, — море. / Ты в крепком сне забудь печаль, / Но помни, что вернусь я вскоре». В довершение она надписывает: «Единственному», кладёт листок поверх его тарелки для завтрака и ластится к нему под одеяло. Завтра в шесть утра она снова убежит, чтобы успеть в офис на другом конце большого города. Почувствовав её рядом с собой, у надёжного родного причала, Саул на мгновение пробуждается, его рука скользит к ней, он гладит Машу — облегчённо.
Перевод четверостишия (вольный, по признанию самой создательницы) позаимствован на страничке Иды Замирской. Спасибо, Ида!
Ниже - полный текст перевода и текст оригинала, а также видео с музыкальной интерпретацией от Доты Кер (Dota Kehr). Кстати, в прошлом году Дота Кер выпустила двойной альбом на стихи Маши Калеко (первая часть — Mascha, вторая — Kaléko).
Единственному
Ты — мой единственный причал,
А те, другие, — море.
Ты в крепком сне забудь печаль,
Но помни, что вернусь я вскоре.
Бывало, парусник мой гнал
Шторм в незнакомом море.
Ты — мой единственный причал,
Другие — просто взморье.
Ты не волнуйся, мой варяг,
Меня с волной не повенчать.
Спешу к тебе: Ты — мой маяк
И мой единственный причал.
Für Einen
Die Andern sind das weite Meer.
Du aber bist der Hafen.
So glaube mir: kannst ruhig schlafen,
Ich steure immer wieder her.
Denn all die Stürme, die mich trafen,
Sie ließen meine Segel leer.
Die Andern sind das bunte Meer,
Du aber bist der Hafen.
Du bist der Leuchtturm. Letztes Ziel.
Kannst, Liebster, ruhig schlafen.
Die Andern... das ist Wellenspiel,
Du aber bist der Hafen.
Коротко о книге Флориана Иллиеса. Она вышла в конце октября и уже вторую неделю находится на вершине списка бестселлеров журнала Spiegel.
Прослушал около трети текста — восторга не испытываю.
Чтобы добиться эффекта одновременности происходящего со множеством фигур, Флориан в ритме Тиктока перескакивает от одной группы лиц к другой. Только, вместо полифонической глубины, возникает ощущение головокружительного калейдоскопа. Пестрые осколки личной жизни известных писателей, художников, актеров обоих полов и разнообразных сексуальных предпочтений захватывают внимание переливами невротических страстей. Но в какой-то момент начинаешь спрашивать себя: какое отношение к любви имеет эта карусель адюльтера, и так ли хорошо матримониальный ералаш в богемной среде выражает дух времени между Великой депрессией и Великой войной.
Да ещё эта иронично-бодрая манера, в которой описываются нешуточные личные драмы...
Созерцая смонтированную Иллиесом хронику, удивляешься тому, как часто между художественным качеством произведений искусства и моральными качествами их творцов обнаруживается неловкое, огорчительное противоречие. Если в таком развенчании кумиров есть польза, то в этой книге её в избытке.
